Когда мы говорим, что народ действует, мыслит, чувствует, мы выражаемся отвлеченно: собственно действуют, чувствуют, мыслят единицы, лица, его составляющие. Таким образом, личность, сознающая сама по себе свое бесконечное, безусловное достоинство, есть необходимое условие всякого духовного развития народа. Этим определяется закон развития нашего внутреннего быта. Оно должно было состоять в постепенном образовании, появлении начала личности и, следовательно, в постепенном отрицании исключительно кровного быта, в котором личность не могла существовать. Степени развития начала личности и совпадающие с ними степени упадка исключительно родственного быта определяют периоды и эпохи русской истории” [8].

Сходного мнения придерживались и другие выдающиеся русские мыслители. “... Выше человеческой личности не принимаем на земном шаре ничего” , — писал Н. Чернышевский, будучи убежденным (и настойчиво убеждающим современников) , что в России именно “потребность индивидуальной деятельности составляет главную черту нынешнего положения дел” (Н. Г. Чернышевский. Избранные философские произведения. М., 1950, т. 2, стр. 582—583) . “Самое драгоценное достояние человека — его личная независимость, его свобода.., — утверждал и Д. Писарев. — Чем развитее нация, тем полнее самостоятельность отдельной личности, и в то же время тем безопаснее одна личность от посягательств другой” (Д. И. Писарев. Соч. В 4-х тт. Т. 2. М., 1955, стр. 62— 63) .

Тот же “догмат” “западничества” был, пожалуй, наиболее сильно выражен Герценом в таких словах: “Свобода лица — величайшее дело; на ней и только на ней может вырасти действительная воля народа. В себе самом человек должен уважать свою свободу и чтить ее не менее, как в ближнем, как в целом народе” [1].

Слова эти, хотя и сильно затертые многократным их цитированием, точно выражают кредо “западнического” направления русской мысли. Но важно обратить также внимание на контекст, в котором эти слова находятся. Обосновывая ими свое решение остаться на Западе, где “много человеческого выработалось независимо от внешнего устройства и официального порядка” , автор “С того берега” обращался здесь же к сопоставлению Западной Европы с Родиной: “В самые худшие времена европейской истории мы встречаем некоторое уважение к личности, некоторое признание независимости — некоторые права, уступаемые таланту, гению. Несмотря на всю гнусность тогдашних немецких правительств, Спинозу не послали на поселение, Лессинга не секли или не отдали в солдаты. В этом уважении не к одной материальной, но и нравственной силе, в этом невольном признании личности — один из великих человеческих принципов европейской жизни.

В Европе никогда не считали преступником живущего за границей и изменником переселяющегося в Америку.

У нас ничего подобного. У нас лицо всегда было подавлено, поглощено, не стремилось даже выступить. Свободное слово у нас считалось за дерзость, самобытность — за крамолу; человек пропадал в государстве, распускался в общине (...) Рабство у нас увеличивалось с образованием; государство росло, улучшалось, но лицо не выигрывало; напротив, чем сильнее становилось государство, тем слабее лицо” [1].

Эти и схожие с ними положения составляли достаточно прочный идейный фундамент “западнической” историософии, в частности — основу для критики различных форм псевдоколлективности, нивелирующей личностное начало — как в исторических реалиях (та же сельская община, к примеру) , так и в утопических социальных учениях (различные варианты грубого, уравнительного, казарменного коммунизма) .

Справедливости ради следует признать, что само понимание человека, индивидуума, личности и ее свободы не было одинаковым у всех “западников” . Некоторые из них разделяли в данном случае (или склонялись к ней) концепцию индивидуализма, имевшую столь строгую популярность на Западе, но встречавшую критику как в европейской антропологии (например, у Л. Фейербаха и молодого К. Марса) , так и у ряда наиболее глубоких отечественных мыслителей, сумевших провести жесткую демаркационную черту между идеей “узкого эгоизма” (индивидуализма) и идеей “свободной личности” , развитие которой невозможно без одновременного развития отношений и чувства “общественности” , “солидарности” . В этом смысле особенно показательны антропологические учения А. Герцена и П. Лаврова.

Наконец, третий аспект “западнического” наследия, заслуживающий быть отмеченным: именно “западничество” поставило в России столь важную для страны и традиционно столь мало почитаемую у нас проблему правового обеспечения свободы личности, подчеркнуло значение юридической стороны освобождения человека, необходимость законодательства, закрепляющего права человека как гражданина и т.п.

Еще Чаадаев, в своих “Философических письмах” сетовал, говоря словами Герцена, “на отсутствие у нас того элементарного гражданского катехизиса, той политической и юридической азбуки, которую мы находим с разными изменениями у всех западных народов” [1].

Называя Россию “печальным царством беззакония” , Герцен писал в конце 50-х годов: “В самом деле, идея права у нас вовсе не существует, или очень смутно; она смешивается с признанием силы или совершившегося факта. Закон не имеет для нас другого смысла, кроме запрета, сделанного власть имущим; мы не его уважаем, а квартального боимся... Нет у нас тех завершенных понятий, тех гражданских истин, которыми, как щитом, западный мир защищался от феодальной власти, от королевской, а теперь защищается от социальных идей...” .