Таким же было и творчество Шестова, все в общем посвященное сопоставлению двух начал в истории мысли, окончательный анализ которым был дан в его заключительном труде "Афины и Иерусалим", предваренном эпиграфом из Тертуллиана: "Что общего, - задавался риторическим вопросом Тертуллиан, - между Афинами и Иерусалимом, Академией и Церковью, между еретиками и христианами? " И вот как раз творчество Шестова и посвящено поиску этого общего. Как он его искал - наглядно иллюстрируют его же философские поиски: начав, как и Бердяев, как и многие, с марксизма (правда, современные биографы отмечают, что, в отличие от прочих, он интересовался не умозрительными концепциями "критического марксизма", а собственно положением рабочих) , он бросил данное течение после появления, по его словам, "научного, марксистского социализма" (это надо поставить в двойные кавычки - как цитату и как иронию Шестова) . Свои дальнейшие философские поиски он сам опишет так: "Моим первым учителем философии был Шекспир. От Шекспира я бросился к Канту, но Кант не мог дать ответы на мои вопросы. Мои взоры обратились тогда в иную сторону к Писанию. " (Шестов Лев. "Умозрение и откровение". Париж, 1964, с. 304.) И Шестов органично интегрировал все названные начала и многие другие, ибо был прекрасно образован (его труды даже иногда тяжеловато читать из-за обилия латинских и греческих цитат) . Интегрировал - и создал собственное мировоззрение, которое, конечно, нельзя назвать ни на чье не похожим - он многое почерпнул у Плотина, у Паскаля, у Кьеркегора, которыми последовательно увлекался, - особенно последним. Создав в 1934 году книгу "Кьеркегор и экзистенциальная философия", Шестов, по существу, определил некие вехи и собственной философии. Шестов - экзистенциалист, но не только. В отличие от того же Кьеркегора, считавшего, что страх присущ всякой невинности вообще ("Страх и трепет") , Шестов полагал этот страх неестественным: его будто бы нашептывает некий змей-искуситель, который есть разум, ставящий себя на место Бога; разум, полагая, что человеку нужен не Бог, а гарантии, пытается их ему и всучить взамен якобы шатких посулов веры.

Шестов пишет: "... Дело совсем не в том, что астрология, алхимия или католическая догматика пренебрегали разумом. Если получились результаты, с точки зрения Гуссерля, столь плачевные, то тут нужно, очевидно, искать других причин. Невольно напрашивается вопрос: не произошло ли тут обратное тому, что предполагает Гуссерль? Может быть, в алхимии, богословии и философии результаты оказались столь жалкими именно потому, что люди не хотели или не умели отказываться от водительства разума как раз там, где по природе вещей разуму полагалось уйти и умолкнуть! В своей теории познания, которая должна предшествовать метафизике, он даже не подозревает, что задача гносеологии может заключаться в том, что бы определить момент, когда должно устранить разум от руководящей роли или ограничить его в правах. " Насколько я могу проанализировать приведенный отрывок (Лев Шестов. Сочинения, т. 1. М., 1993, стр. 198) , разум, являющийся у Шестова, как и у Кьеркегора, причиной страха, страха перед ничто, который, в свою очередь, ведет к грехопадению, так вот, разум, вопреки тому, что считают сенсуалисты, необходим, но, вопреки тому, что считают по этому поводу рационалисты (а Гуссерль - один из них) недостаточен. Разум есть неотъемлемая часть теории познания, но обратите внимание, как пишет Шестов: "... теории познания, которая должна предшествовать метафизике"! Стало быть, метафизика тоже есть необходимая (но недостаточная?) часть познания мира.

Шестов смеется над Гуссерлем (не зря, выходит, его называли "смеющийся философ"! Не в обиду будь сказано остальным, он единственный, читая которого, улыбнешься) : "До Гуссерля принято было думать, что если мудрость и глубокомыслие, гонимые всюду, могут найти себе где-нибудь прочное пристанище, то разве только на груди философа, там же, где обыкновенно ютилась тоже никогда не знавшая где приклонить свою бедную голову добродетель. Но Гуссерль решительно отказывается дать приют в философии мудрости и добродетели... средства к существованию они должны добывать где-либо в иных местах: хотя бы им пришлось обратиться к помощи частной или общественной благотворительности. " (там же, стр. 190.) Тем не менее, такой недостаток, такое свойство присуще всему мыслящему человечеству: "Я думаю, что люди, так же как и сам Гуссерль, никогда не могли и не хотели признавать бога, о котором разум отказался бы свидетельствовать. "(там же, с. 197.) Это ответ на претензию Гуссерля сказать принципиально новое слово в философии; но где же выход из создавшегося, кажется, неразрешимого противоречия?

Очевидно, разум не есть конечная инстанция в познании мира, точно так же, как и вера - "идолов веры", по выражению Шестова, известно не меньше, чем идолов разума. Скорее это два начала, порождающие и борющие друг друга. То, что произрастает из их извечной борьбы - вовсе не выбор одного из них. Да у Шестова и не идет речь о слепой вере; он говорит о вере как о некоем втором измерении разума, второй "паре глаз, которыми одаривает человека ангел смерти" (Л. Шестов. Сочинения в 2-х тт. Том 2. М., 1993. с. 27.) Таким образом, речь у Шестова идет не о выборе, а о суде, да, суде; даже сама философия неспособна разрешить вопрос о соотношении разума и веры и лишь констатирует его изначальную насущность. "Страшный суд - величайшая реальность. В минуты - редкие, правда, прозрения это чувствуют даже наши положительные мыслители. На страшном суде решается, быть или не быть свободе воли, бессмертию души - быть или не быть душе. И даже бытие Бога еще, быть может, не решено.

И Бог ждет, как каждая живая человеческая душа, последнего приговора. " (там же, с. 153) .

Я думаю, что это также было почувствовано в какую-то минуту философского экстаза. Кто же будет вершить этот великий суд. Судьи-то кто?

Кто бы понимал, а я нет. Но раз суд единственный способ разрешения извечного конфликта, конфликта, который, как ясно каждому, бушевал и в душе Шестова, то будем надеяться, что он - первый, кого оправдают на этом суде, ибо воздастся каждому мерой его...